Ветер свистел между перекошенных досок. Сарай Матвеева стоял в темноте, как гнилой зуб в чёрной пасти ночи. Он вернулся поздно — пьяный, злой, с синими пальцами от ноябрьского холода. Дверь скрипнула, будто протестуя против того, кого в очередной раз впускает.

Внутри пахло плесенью, старым деревом и чем-то ещё… чем-то металлическим. Матвеев чувствовал этот запах уже неделю. Будто железо ржавеет не на воздухе, а внутри стен.

Он включил лампу. Свет дрожал.

На полу лежали фанерки. Он их несколько дней вырезал, склеивал. Теперь это были какие-то странные формы — вытянутые, с щелями, напоминающими глазницы. Он сам не понимал, зачем делает их ночью. Будто руки делали сами, а разум догонял.

Он бухнул из пластиковой бутылки, вытер рот и присел к печке-каминке. Но сегодня его не согревало ничего.
Даже бухло.

Матвеев прислушался.

Сначала — ничего.
Потом… шаг.
Глухой. Как будто кто-то ступил босой ногой по сырому полу.

Матвеев поднял голову.

— Кто там? — голос сорвался.

Тишина. Только сарай скрипит.

Он подошёл к доскам, тронул ладонью. Дерево… тёплое.
Будто кто-то только что к нему прижимался.

Он резко отдёрнул руку.

И тут заметил: на одной фанерке, которую он вчера не трогал, появились глубокие царапины. Девять полос. Чётких. Параллельных. Будто когтями.

— Это чё за херня… — Матвеев замедлил дыхание.

Он выгнул фанерку, посмотрел с другой стороны. Царапины были и там. Глубже.

Вдруг лампа моргнула.
Раз.
Два.
Три.

И погасла.

Темнота дышала в лицо.

Матвеев замер. Сердце билось где-то в горле. Он нащупал зажигалку — щёлкнул. Маленькое пламя выхватило кусочек реальности.

И тут он увидел следы на стене — продолговатые, размазанные, будто кто-то тянулся вверх… или полз вниз.

Следы были… влажные.

Матвеев провёл пальцем. На коже осталась чёрная, тягучая субстанция. Пахнущая, как старое ржавое железо.

То самое “металлическое”, что он чувствовал неделю.

Зажигалка начала нагреваться пальцами, и он отпустил её. Пламя мгновенно погасло.

В темноте снова раздался звук.

Но уже не шаг.

А дыхание.
Тихое. Медленное. Низкое.
Из угла, где не было мебели.

Матвеев попятился, но споткнулся о фанерку. Она зазвенела — словно камертон. И в этот момент что-то шевельнулось в углу.

Сначала — будто тень.
Потом — будто две тени.
Но двигались они не как люди.

Он пополз к двери, цепляя ногами холодный пол. Деревянные стены будто сжались. Или казались ближе? Или действительно…

Он потянулся к ручке.
И дверь сама — тихо, медленно — закрылась.

Щёлк.
Замок встал.

Матвеев замер.
Дыхание из угла стало громче.
Оттуда заскрипела фанерка — одна, другая, третья — будто что-то проходило по ним, перешагивая.

Он закрыл глаза. На секунду.

И услышал шёпот.
Очень близко к уху.

— Зачем… ты… нас… делаешь?

Матвеев резко обернулся — и увидел:

Две огромные, чёрные, пустые глазницы — не на фанерке.
А из фанерки, как будто она стала плотью.

Они шевелились.

Матвеев закричал.

Сарай вздрогнул — так, что посыпалась пыль.

И дверь наконец распахнулась.
Он вывалился наружу, полз через грязь, пока не добрался до дороги, под жёлтый уличный фонарь.

Сарай стоял неподвижно.

Тихо.

Но в его окне отражалась та самая фанерка.
Та, что с глазницами.

Только теперь глазницы были…
Смотрящими.